Что ж, судьба гуттаперчевым мальчиком
вновь по жизни прошлась колесом,
горечь спрятав во мне, словно в ларчике,
улыбаясь резиновым ртом.

К её трюкам давно я приучена,
ведь удачливы в мире не все,
сложным сальто пружина закручена,
что разжалась в подробном досье.

Скоро буду стоять на судилище
тихо-тихо, потупив глаза,
впереди – бесконечность в узилище,
и шипящая в сердце гюрза.

Дуб среди лип и ив,
лежащий одиноко,
ты все еще красив,
и весь наполнен соком.

Твой ствол могуч и горд
на влажной почве стынет,
над ним небесный свод
печальной плачет синью.

Прозрачная листва
привычно солнце ловит,
и длинная трава
приникла к изголовью.

Но видеться с тобой
я б больше не хотела.
Ты будешь неживой,
лишь высохшее тело.

В моём саду волшебном –
недолгая весна,
струится солнцем небо,
и даль насквозь видна.

Здесь родники, сверкая,
сугробов влагу пьют
и душу исцеляют
за несколько минут.

Ни жгучего волненья,
ни страха, ни тревог,
ведь снимет напряженье
всего один глоток.

Потом придёт и лето –
мир новой красоты,
в роскошные букеты
запросятся цветы.

Тут каждое растенье
привыкло удивлять,
дарить перерожденье
и даже восхищать.

Вот розы оплетают
с плющом столбы оград,
они на вас оставят
любовный аромат.

То, что сбывалось прежде
порой мешает жить,
одень мечты одежды,
пришла пора любить.

Ждут сотни незабудок –
восторг голубизны,
и посылают чудо
из ангельской страны.

Они всегда помогут
обиды позабыть
и радости чертоги
для памяти открыть.

На клумбах маки рдеют
огромны и красны,
представь, они умеют
дарить цветные сны.

Ты будешь видеть сказки
до самого утра
пускай играют в краски
иных миров ветра.

Наступит скоро осень,
дождём зальёт мой край,
что ж, он всегда приносит
обильный урожай.

Везде висят, алеют
плоды, их слаще нет,
от яблок молодеет
любой на много лет.

Мой сад растёт так близко,
найди к нему пути,
сюда с зарёй лучистой
не медли, приходи!

Стоит на горке старый дом,
пустой не первый год,
хоть нет совсем жилья кругом,
всё ж, он хозяев ждёт.

На чердаке – возня мышей,
протяжный вой ветров,
там воркованье голубей,
мяуканье котов.

Он вспоминает, как мечту
скрипение дверей,
и бытовую суету,
и баловство детей.

Давно потеряны ключи,
и двор зарос травой,
а дому боязно в ночи
и страшен домовой.

Ты бери побольше из дому корзину,
в лес пойдем сегодня утром по малину.
В узелке пусть будут пирожки с капустой,
два яйца вареных, да огурчик хрусткий.

Знаю я опушку с дивным малинняком,
там стоит береза с вырубленным знаком,
а с кустов зеленых каплями свисают
гроздья алых ягод, соком истекают.

Перезрели, видно, падают на землю.
Так пойдем сегодня утром за деревню?

В бархатный мох упаду,
запахи хлынут густые,
вдруг свое сердце найду
в самых глубинах России:
ворох резных васильков –
чаши на стеблях высоких,
краски цветущих лугов,
трепет осин у дороги,
ржанье усталых коней,
шаг их спокойный неслышный,
жалобный клич журавлей,
белые майские вишни,
песни ночные цикад,
ягоды хрупкой рябины,
клена прозрачный наряд
и кружева паутины,
радуг небесный полет,
розовость утренней тучи,
лоно озерное вод,
речек песчаные кручи,
рыжее сено в стогах,
сок из весенней березы,
россыпи ягод в лесах,
в небе полунощном – грозы,
мед золотистый из сот,
ос полосатых жужжанье,
мшистые кочки болот,
мрачных трясин колыханье,
утренних птиц голоса,
губы и руки в чернике,
в травах цветная роса,
солнца летящие блики,
легкие крылья стрекоз,
бабочки над иван-чаем,
в знойное лето покос,
драки котов за сараем,
гриб у еловых корней,
тайные звездные знаки,
чистый кристальный ручей,
яркий костер в полумраке,
взмахи серебряных кос,
сладкий пирог с ежевикой,
с детства знакомый погост,
в вазе букет с повиликой,
банка с парным молоком,
стая сорок на заборе,
колос с созревшим зерном,
быстрые летние зори,
пурпурный лист на земле,
ива в пруду по колено,
чудные звуки во мгле,
волн набегающих пена,
ветхий заброшенный мост,
ворот колодца скрипучий,
красные щеки в мороз,
темные низкие тучи.
В бархатный мох упаду,
запахи хлынут густые,
вдруг свое сердце найду
в самых глубинах России

Вот озеро, как зеркало большое
в узорной раме трав и ивняка
вздыхает потаенно и слегка
колышет лоно водного настоя.

Вокруг царит такая тишина,
что слышу я шуршанье тонких веток,
бессонницу рождая у поэтов,
сияет в небе белая луна.

И много звезд (то полночи каприз)
тяжелых, словно маленькие слитки,
висящих на незримых тонких нитках,
и изредка срывающихся вниз.

Но очень скоро птицы запоют,
и убегут таинственные тени.
Я чувствую, как тысячи растений
зарю всем существом своим зовут.

Рвал ветер тучи на клочки,
и воды бешеной реки
ревели, вызывая страх,
и тьма густела в облаках.
Гром яро рыкал в глубине,
блистала молния в огне
и освещала все окрест.
Стонал от ветра старый лес,
с грозой сражался он один –
природных сил любимый сын.
Ломаясь, падали дубы.
И было столько красоты
в борьбе двоих богатырей.
Не угадаешь, кто сильней.

Вязи белой паутины
натянулись на ветру,
и сплетенья тонких линий
с солнцем начали игру.

В травах длинных и лучистых –
запах долгого дождя.
Вновь сиреневые кисти
обрываю, уходя.

Так брожу я не впервые
в платье, вымокшем насквозь,
и плету венки цветные
для рябин и для берез.

Я иду по тропинке лесной,
белки прячутся в чаще, трусихи,
терпко пахнет душистой смолой,
а еще – перезревшей черникой.

Паутины свисают с ветвей,
в редких лучиках солнца сверкая,
у древесных могучих корней
полыхают цветы иван-чая.

По бокам великанами в ряд
возвышаются статные ели.
Комары кровожадно звенят,
до чего же они надоели.

Нынче много грибов собрала
крепких белых и очень красивых.
Пусть корзинка моя тяжела,
я домой возвращаюсь счастливой.

Ивы моют подолы в реке,
распустив по-русалочьи косы,
и алеют на юной заре
в паутинах серебряных росы.

Ветер трогает плечи мои
по-отечески нежно крылами,
песня длинная грустью звенит,
за большими теряясь холмами.

Я брожу среди высохших трав,
как в сосуд, в сердце горечь налита.
Скоро будут снега на полях.
Ну, а лето – забыто, забыто.

Вечер, вечер, какой ты красивый,
дня вершится привычный распад,
обжигает край неба закат,
угасающий неторопливо.

Красный, розовый и золотой.
Как палитра природы богата!
В ней – преддверие будущих радуг,
изгибающихся дугой.

Сумрак ткет свою зыбкую сеть,
превратившись на час в шелкопряда,
чтоб алмазами древнего клада
стали звезды на небе гореть.

Всюду массой темнеет листва,
тяжело на ветру шевелится,
обрамляя простор композиций
в восхитительные кружева.

О. как много сейчас соловьев
в тишину свои трели вплетают,
и природа вокруг обретает
облик райских забытых садов.

И отсюда я, нет, не уйду.
Пусть прохлада на плечи мне ляжет.
Скоро ночь свою сказку расскажет,
Красота породит красоту.

Россия, я тебя люблю
невыразимою любовью
и, если надо будет, кровью
твои березы напою.

В мой мир опять вошёл туман,
всё изменил и перепутал,
волшебным сразу стало утро,
небес впитавшее обман.

Вокруг – чарующая взвесь
молочно-белая живая,
а что за ней, никто не знает –
река, поляна или лес.

Неузнаваема теперь
давно знакомая округа,
я всматриваюсь близоруко
в его фантазий повитель.

Трепещут тайны там и тут.
Подводит слух, подводит зренье,
и вот уже в воображенье
картины сказок предстают.

То замок высится горой
роскошный вычурный огромный,
то вдруг увижу мрачный омут –
приют русалки молодой.

То чьи-то яркие глаза
сверкнут коварным любопытством,
и усмехнутся чьи-то лица,
вблизи зашепчут голоса.

Вздохнёт всей грудью великан,
всем телом заслонивший солнце,
и на мой голос отзовётся
упырь, попавшийся в капкан.

Почудится единорог,
пришедший из ручья напиться
и златопёрая жар-птица,
в простор вспорхнувшая у ног.

Туман разрушит с явью связь,
заворожит и заплутает,
но очень скоро он растает,
реалий жизненных боясь.

Заросли кленов спали,
видные под луной,
листья, дрожа, держали
горсти росы ночной.

Лишь тростники чертили
по золотой воде,
полные четких линий
знаки большой звезде.

Прыгали рыбьи стаи
и, устремляясь вниз,
в воздух, блестя, взметали
сотни стеклянных брызг.

Бархатом стлались травы,
слушая сны земли,
синие тени плавно,
тихо по ним ползли.

Можно во тьме услышать
странные голоса.
Всем, кто из дома вышел –
все эти чудеса.

Листья падают желтые, красные,
даже розовые летят,
это осень над миром властвует,
в сентябре начав листопад.

Вся природа глядит царицею –
гордый стан, дорогой убор,
небо виснет и манит в ситцевый
и такой голубой простор.

Лес под ноги кидает золото,
словно вскрытый несметный клад,
солнце яркое снова молодо –
льет лучи на земной наряд.

Что за дни стоят, будто праздники,
мир купается в щегольстве,
нынче прячутся листопадники
в разноцветной сухой листве.

Шевелятся в пушистом ворохе
очень древние существа,
и пугают нас трески, шорохи,
так похожие на слова.

Может, рядом коварством светятся
их загадочные глаза.
Не гуляй в листопад при месяце
и не слушай их голоса!

В лесу, в избушке замшелой.
что тонко от ветра скрипела,
старая баба Яга
на печке грела бока.
Ей было тоскливо очень,
теперь уж никто не хочет
по свету счастья пытать,
её совета искать,
лишь леший порой заглянет
и старое вдруг помянет,
да, жидкой тряся бородой,
стукнет в окно водяной.
Повсюду глядит паутина,
из щелей висит мякина,
и ступа стоит в углу,
поддерживая метлу.
Да, жить тяжелее стало,
охота вредить пропала,
в реке уже рыбы нет,
хоть тину вари на обед.
Недавно грибочков съела,
три дня животом болела.
А по небу, вишь, летает
железная птичья стая.
Жужжит, как пчелиный рой,
и страшно Яге порой.
Что ж, жизнь потеряла краски,
Все в прошлом остались сказки.
Тут бабка с тоской вздохнула,
и, захрапев, заснула.

Насмешница Кикимора
весной в густом бору,
спешит тропинкой длинною,
хлопочет поутру.

Бежит к болоту хлипкому,
и сквозь густой тростник
следит за ней с улыбкою
Водяной-старик.

В погожий иль ненастный день
она полна забот,
наловит головастиков
и тут же их жуёт.

Меж кочками таскается
одна средь зыбких мхов,
пиявок наглотается
и жирных слизняков.

Бесшумная проворная,
похожа на сучок,
вдруг за корягой чёрною
затихнет, и молчок.

И грибники наивные
болтают всё подряд,
и слушает Кикимора,
что люди говорят.

Захочет позабавиться,
застонет там и тут,
и все её пугаются
и прочь скорей бегут.

Как вдоволь нахохочется,
ну, впрямь, до слёз из глаз,
так ей опять захочется
каких-нибудь проказ.

Тропинками забытыми
Кикимора бредёт –
хитрющая и скрытная,
под нос бурчит, поёт.

В деревню пробирается
к подворью своему,
хоронится, скрывается,
не веря никому.

Весь день проспит за печкою,
иль в подполе храпит,
а, начиная с вечера,
проказит и шалит.

Затихнут все домашние,
забывшись сладким сном,
Кикимора закашляет
и перебудит дом.

Опять семья усталая,
намаявшись, уснёт,
учует злыдню малую
усатый рыжий кот.

Возню начнут сердитые
давнишние враги,
и полетят разбитые
тарелки и горшки.

В курятник нечисть выскочит,
в кошачьем вся пуху,
со злости перья выщиплет
в потёмках петуху.

И, чтоб себя порадовать
(расстроил нервы кот)
запрыгнет за ограду и
овечек обстрижёт.

С Кикиморой-забавницей
всегда полно хлопот.
Она от всех скрывается,
но весело живет

Шустрый серенький комочек,
непоседа-воробей,
марта крохотный звоночек
вьётся около людей.

Глазки чёрные лукавы –
понимает всё без слов,
рядом – шумная орава
разбитных его дружков.

Он недаром суетится,
резво скачет там и тут –
на площадке детской птицы
важно булочку клюют.

Галки, голуби, вороны,
чаек наглая чета
дружно держат оборону –
здесь для избранных еда.

Расхрабрился воробьишка,
и великанам подскочил
и тяжёлую коврижку
очень ловко утащил.

Крылья маленькие бьются,
улетает наш хитрец,
а прохожие смеются:
«Что за бравый удалец!»

В замшелой лесной избушке
жили колдуньи-старушки.
Одна называлась Ягою,
вторая – просто Каргою,
Кикиморой – третья – дикой,
насмешницею великой.
Всегда как заря восходит
все трое по лесу бродят,
заветные ищут травы
не ради пустой забавы.
Яга – по ведун-отраву,
Карга – по тоску-лукаву,
в кикимориной корзинке –
сонной травы былинки.
Приходят домой устало,
уж солнце высоко встало
и сразу скорей – за дело,
работают все умело:
Яга – за водой на речку,
Карга же котлы на печку,
кряхтя от натуги ставит
и охает, и вздыхает,
Кикимора дров приносит,
огонь разжигает, просит
волшебного зелья каплю
в котлы из бутылки капнуть.
И дунут, и трижды плюнут,
и в воду все травы сунут,
и заклинанья скажут,
и лица измажут сажей,
но лишь закипит немножко,
съедят и оближут ложки.

Паутину сумерек наплел
вечер, по-осеннему седой,
и шагами тихими пошел
за голубоватой сон-травой.

Вышел за околицу, залез
на березу вечер-старичок,
тронул лоно чуткое небес,
звезды золотистые зажег.

Хрипло заклинание сказал
и сердито дунул в вышину,
а потом таинственно позвал
круглую красавицу-луну.

В избушке убогой и старой
Зелёное Лихо живёт,
за ржавым большим самоваром
скрипучие песни поёт,

пьёт чай из засохшей полыни,
поганки корявые ест,
спит ночью на тёплой перине,
а днём отправляется в лес.

Чуть свет по болоту шагает,
тропинкой спешит меж берёз,
заветные травы срывает
седые от утренних рос.

Свой нос крючковатый и длинный
и в дупла, и в щели суёт,
сбивает с ветвей паутины,
венки из ромашек плетёт.

То ищет в траве мухоморы,
то шишки на ёлке жуёт,
то птиц голосистые хоры
оно, затаившись, вспугнёт.

А то порезвиться захочет,
нагнать на охотников страх,
сорокою вдруг застрекочет,
иль волком завоет в кустах.

Проворно, хитро и лукаво
с лицом, как засохший сморчок,
потешится ради забавы,
смеётся в сухой кулачок.

Его разглядеть невозможно,
увидит кого и – молчок,
крадётся в глуши осторожно,
да так, что не хрустнет сучок.

И вновь суетится, хлопочет,
лохматой тряся головой
и только глубокою ночью
плетётся устало домой.

Полынного чая напьётся,
в постель свою быстро нырнёт,
уютно клубочком свернётся
и сладко-пресладко уснёт.

Толстенький хорошенький,
глазки, как горошинки,
рыжие волосики
с небольшою проседью,
борода - лопатою,
тело - волосатое,
небольшого ростика,
а одет-то простенько –
свитка небогатая
и штаны с заплатами,
на ногах – опорочки,
в сумке – хлеба корочки.
Шляпа его чудная,
цвета изумрудного,
из коры пошитая,
мохом вся покрытая,
ловко так прилажена,
клюковкой украшена.
Он людей чурается
всё от них скрывается.
Видишь кочку мшистую
мягкую пушистую –
это он дурачится,
на болоте прячется.
Шустренький, да ладненький,
любит кушать сладенько:
пирожки румяные,
яблочки медвяные,
сливочки томлёные,
рыжики солёные,
с вишнями вареники
и квасные пенники,
кулебяку смачную,
да уху прозрачную.
Моховик без повода
не ужалит оводом.
Если клюкву белую
кислую неспелую
рано собираете,
вряд ли угадаете,
что старик рассердится,
вкруг себя завертится,
засвистит, захлопает,
ножками затопает.
Вы тотчас забудетесь
и в лесу заблудитесь,
делать больше нечего,
лишь плутать до вечера.
Взвоешь от усталости –
вот такие шалости.
С ягодами спелыми,
наливными, зрелыми
низенько поклонишься
чай не переломишься -
к духу уважение,
от людей почтение.
Для него обыденно
быть совсем невидимым,
даже не заметите,
где его вы встретите.

Вдруг затихнет и молчок
Врт такой Моховичок!

Голос вечера в душу ворвется
неумолчным трезвоном цикад,
и подарит вечернее солнце
бесподобно красивый закат.

Одуванчики снова закроют
своих солнечных чаш желтизну.
И увижу я вместе с луною
берендеев ночную страну.

Выйду к озеру, сяду на камень,
в его синюю глубь засмотрюсь
и в волшебных русалок с хвостами
я под чарами ночи влюблюсь.

И они мне споют, подплывая,
про дворцы водяного царя,
как там золото всюду сверкает,
драгоценные камни горят.

Там прислугою - раки, и рыбы,
ты таких не увидишь вовек.
Через мраморных арок изгибы
можно в залы войти без помех.

В тростниковой таинственной чаще
голубые зажгутся огни,
будет звать меня голос звенящий:
«К нам скорее в прохладу нырни!

Будем плавать в мерцающих водах,
звезд упавшие искры ловить,
на крутом берегу хороводы,
превратившись в красавиц, водить.

Мы нарвем с тобой ворохи лилий,
наплетем себе сотни венков,
будем песни слагать неземные
со словами и даже без слов.

Не поддамся я их уговорам,
дома в теплой постели засну,
но, поверьте, забуду нескоро
берендеев ночную страну.

То ли небыль, то ли быль,
то ли всё приснилось,
то ли книг волшебных пыль
в сказку превратилась.

Дело было в сентябре,
роща лист теряла.
Встав пораньше на заре,
я грибы искала.

На дубах горела медь
рядом с позолотой,
в кронах стали птицы петь,
вспоминая ноты.

Мох глушил мои шаги
пухлою периной,
распрямляясь от ноги
сжатою пружиной.

Посмотрела я вперёд –
что это за диво?
Боровик в траве растёт
крепкий и красивый.

Шляпка круглая его
набекрень надета,
её тёмное пятно
спорит с белым цветом.

Я нагнулась, чтоб срезать
Свой трофей. Он крикнул,
да как начал верещать,
от ножа отпрыгнул.

У меня глаза на лоб,
видится ж такое –
это шустрый старичок
с белой бородою.

Он угрюмо посмотрел,
с явной укоризной.
Ну, конечно, кто б хотел
попрощаться с жизнью.

Фыркнул и заковылял
по тропинке скрытой,
было слышно, как вздыхал
и ворчал сердито.

Возвращалась я домой
без грибов, ребята,
рассердился Боровой.
В чем я виновата?

Пучится упругая трясина,
помутнела ржавая вода,
зашептались тонкие осины:
«Не пришла ли горькая беда?»
Ожило сердитое болото:
хлюпает и булькает, ворчит.
Аист прекратил свою охоту
и домой испуганно летит.
Задрожала ряска молодая
и из глубины своей немой
водяной зелёный выплывает
и трясёт огромной головой,
и молчит, и всё оцепенело,
закрывают венчики цветы,
солнце в тёмном небе заалело,
обагрив орешника кусты.
Месяц серебристый показался,
зыбкий свет таинственно разлил,
и болот владыка разворчался
и глаза печальные открыл,
хлопнул громко в мокрые ладони,
заклинанье мрачное сказал,
и на травах медленно и сонно
хоровод русалок заплясал.
Кружатся красавицы ночные,
песни непонятные поют,
светятся их лица голубые
и глаза сияют и зовут.
Если бы пришёл на звуки эти
путник, заблудившийся в лесу,
он бы позабыл про всё на свете,
увидав болотную красу.
Водяному очень надоели
игры их на тёмном берегу.
Он грустит уж целую неделю,
он узнал тревогу и тоску:
ранним утром, в розовом тумане
как всегда, над чем-то колдовал,
девушку в цветастом сарафане
у воды случайно увидал.
Туесок, поставив у берёзы,
Собирала ягоды она,
В узел, завязав тугие косы,
улыбалась, радости полна,
что-то тихо, нежно напевала,
обернувшись, сразу замерла,
вскрикнула и мигом убежала,
сердце водяного унесла.
И теперь лишился он покоя,
вспоминая встречу вновь и вновь.
Он не знает, что это такое.
Может, просто – первая любовь.

Как-то рано поутру
я грибы искала
и, бродя в густом бору,
сильно заплутала.
Белых тьма – косой коси,
даже не таятся,
собирай, домой неси.
Вот все удивятся!
Только боязно одной,
лес глухой, да темный.
Вижу – дедушка с клюкой,
с бородой зеленой.
Невысокий старичок
шевелит бровями,
на тулупе – кушачок
вышитый цветами.
Как-то странно он обут,
и глядит лукаво.
Перепутал, старый плут,
левый лапоть с правым.
Что-то очень он чудной.
Я ж его узнала –
это леший тут со мной,
даже жутко стало.
Захотелось убежать -
знаю, что догонит,
не столбом же мне стоять -
вдруг уйдет, не тронет?
Ох, лесного мужичка
стоит мне бояться,
может он исподтишка
в зверя превращаться.
Очень любит попугать,
зарычит медведем,
будет с жертвою играть,
лапой в нос заедет.
Стала я тогда трястись –
вот хватила лиха!
Вдруг, откуда ни возьмись,
рядом – лешачиха.
Очень страшная собой,
с длинными руками,
с облысевшей головой,
губы – пузырями.
Начала в уме гадать:
«Что со мною станет?»,
а она за руку хвать,
и куда-то тянет.
Делать нечего, пошла,
как ее расспросишь?
И корзинка тяжела,
но грибы не бросишь.
Я иду, почти бегу,
глядь – стоит избушка
на пологом берегу
маленькой речушки.
Открывает леший дверь,
а внутри – на диво,
хочешь верь или не верь,
прибрано красиво.
Чистота кругом, уют,
стол накрыт богато:
и блины, и каша тут,
чай заварен с мятой.
В чугунке дымит супец,
аромат капустный,
похлебали свежих щец,
до чего же вкусно!
В сковородке – окуньки,
в баночках – варенье,
а какие пироги,
просто объеденье!
Завязался разговор
долгий и неспешный,
в нем про заповедный бор
мне поведал леший.
Сокрушался он душой:
«Наша нечисть знает,
нынче люди мусор свой,
походя, бросают.
Разнеслись лесным зверьем
россказни-страшилки –
уж порезался стеклом
брошенной бутылки,
лягушонок ободрал
лапки о пакеты,
зуб кабанчик обломал,
когда ел конфеты.
А недавно был кошмар -
люди отдыхали,
начался в бору пожар,
еле затоптали.
Если ягодник придет,
нам ущерб великий,
вмиг комбайном обдерет
кустики черники.
Здесь полно озорников,
что сучки ломают,
лихо шляпки у грибов
палками сбивают.
Если ежика найдут –
рады дебоширы,
сразу в город увезут
в духоту квартиры.
Могут ландыши сорвать,
ветки ежевики,
а они (пора бы знать)
нынче в красной книге».
Я кивала головой,
что же им отвечу?
Впрочем, мне пора домой,
наступает вечер.
Леший гикнул, засвистал,
аж замолкли пчелы,
мигом зайчик прискакал
резвый и веселый:
«Нашу гостью доведи
до большой дороги,
да, смотри, побереги
человечьи ноги!»
Я хозяевам лесным
низко поклонилась
и за русаком своим
в скорый путь пустилась.
Быстро начало темнеть.
Погуляла, хватит.
Солнца выжженная медь
плавала в закате.
Наконец-то мы дошли,
и хоть я устала,
приключения свои
близким рассказала.
Не поверили они,
стали насмехаться :
«Только в сказках лешаки
могут повстречаться».
Зайка долго с нами жил,
бегал, прыгал ловко,
очень яблоки любил,
репку и морковку.
В ноябре лесной зверек
с нами распрощался,
в бор сосновый со всех ног,
как стрела помчался.
А соседям и друзьям
до сих пор неймется,
даже вся моя родня
надо мной смеется.
Врать совсем я не люблю
и, признаться, рада,
что лишь правду говорю.
Верите, ребята?

Древний лес, где живут великаны,
где дубы в три обхвата растут,
где на травах дымятся туманы
и росу серебренную льют.

Где предскажут судьбу ворожеи,
если сможете их отыскать,
где по небу трехглавые змеи
между звезд научились летать.

Где лесной с бородою зеленой
с лешим брагу из ландышей пьет
и с лисавкой в фальшивой короне
песни тонким фальцетом поет.

Где болотницы горько рыдают
в самых топких опасных местах
и лягушачьи ноги скрывают,
сидя в белых купавках-цветах.

В этот сумрачный лес заповедный
просто так ни за что не дойти,
ни одной нет тропинки заметной,
и известного нету пути.

Сквозь ветви вижу блеск зеленых глаз
встревоженных, лукавых, любопытных –
Аука шустрый маленький и скрытный
меня в лесу преследует сейчас.

Тихонечко, стараясь не шуметь
среди корней разросшихся петляет
и все мои движенья повторяет –
нечистый нрав ему не одолеть.

Вдруг чей-то крик донесся из глуши.
Аука тут же тонко отозвался
и, про меня забыв, вперед помчался
к болоту, раздвигая камыши.

И вскоре слышен стал протяжный зов
далекий неразборчивый и длинный,
манящий прямо в топкую трясину
случайно заплутавших грибников.

Лесные духи дики и хитры,
их помыслы коварны и опасны,
и люди сторонятся не напрасно
затеянной для пакостей игры.

В рубашке вышитой, босая
с копной нечесаных волос
весной с болотом оживает
и очень крепко спит в мороз.

Как это существо красиво,
глаза темны и глубоки,
чернеют брови горделиво,
и губы нежные мягки.

На коже бархатной и бледной
румянца нету и следа,
она тиха и незаметна,
но так бывает не всегда.

Таится мавка за кустами,
по елкам лазает вверху,
идет неслышными шагами,
в канавах прячется, во мху.

Увидит - юноша плутает,
тотчас колючим станет взгляд,
она молчит, она вздыхает,
манит его, а он и рад.

Они пойдут одной тропинкой,
все глуше дикие места –
сушняк, корявые осинки,
все ярче мавки красота.

Русалка прячет свою спину,
секреты нежити страшны,
там кожи нет наполовину,
и ясно органы видны.

Что ж, кто беспечен от природы
легко под чары попадет,
болота сумрачные воды,
трясясь от ужаса, хлебнет.

И будет в холоде и мраке
в вонючей скользкой жиже жить
и день за днем в тоске и страхе
зловещей нечисти служить.

Болото – не цветущие луга,
там топи, да бездонные трясины,
разлапистые елки и осины
его облюбовали берега.

О, этот жуткий сумеречный мир,
не дай вам бог туда попасть под вечер,
на мшистых кочках загорятся свечи,
и полная луна осветит ширь.

В пугающей звенящей тишине
услышать можно громкие рыданья -
болотницы, коварные создания
так манят поздних путников к себе.

Такой не встретишь больше красоты,
они нежны. И до гусиных ножек
блистает ослепительная кожа,
и волосы волнисты и густы.

Глаза травы осоки зеленей,
а голоса пронзительны и тонки,
их плач скорей похож на крик ребенка,
оставленного матерью своей.

Их жалобы так трогают сердца:
О, этот мир весь сотканный из мрака,
они устали замирать от страха
и прятаться в трясинах без конца.

Они пообещают всем любовь,
впитавшую отраву колдовскую,
Они пообещают поцелуи,
которые легко расплавят кровь.

Потрогай незабудки в волосах,
иль из рябины тронь на шее бусы,
ступи на зелень влажную тарусы,
и это будет твой последний шаг.

Блуждают по болоту огоньки -
русалками загубленные души,
не медли и заткни скорее уши,
и от болота во весь дух беги.

Во тьме все лица, словно маски,
во тьме бездонны все глаза,
там нежить бродит без опаски,
и стонут чьи-то голоса.

Упырь, кряхтя, встает из гроба,
ведьмак выходит на крыльцо,
и искажается от злобы
русалки синее лицо.

Не персонажи древней сказки
и не кошмары детских снов,
их тайно мрак рождает вязкий
давно развенчанных богов.

Крадется тьма, скользит по миру,
вползает в сонные дома,
вербует будущих вампиров
и сводит ищущих с ума.

Ночь – это дверь в глухую бездну,
неясный страха силуэт,
сейф, поглотивший неизвестность,
глумливой нечисти портрет.

Так приоткрой ее завесы,
кровавой мантии коснись.
Цена полуночного беса –
твоя непрожитая жизнь.

Чей это взгляд из глубины
зеленый пристальный тревожный?
Вы, люди, будьте осторожны,
всмотревшись в холод тишины.

Как только сумрак настает,
и заскользит луна по небу,
сквозь тучи длинную прореху
округу свет ее зальет.

В реке закружится вода,
ко дну уйдет водоворотом,
и вдалеке заплачет кто-то,
вблизи заухает сова.

Тогда из омута всплывет
в мир сна лукавая русалка
и голосом тягучим жалким,
качаясь, песню запоет.

Потом начнет с волной играть,
взберется на ближайший камень,
достанет гребень с жемчугами
и будет волосы чесать.

Преобразится сразу все,
захватит волшебство округу,
зажгутся мошки друг о друга,
попав в другое бытие.

И сотни бабочек цветных
переливаться станут чудно,
явившись вдруг из ниоткуда
порхать вблизи плакучих ив.

И много рыб взметнется ввысь,
и брызги вспыхнут, как кристаллы,
туман прозрачным одеялом
опустится, вздыхая, вниз.

В нем будет призраком мерцать
насквозь светящееся тело
в купавках и в кувшинках белых,
скульптурам греческим под стать.

Не подходите близко к ней,
как бы она не зазывала,
не надо целовать русалок
из мира дьявольских теней

Русалка-мавка у ручья
заснула сладко,
и ею любовался я
в кустах украдкой.

Она была так хороша,
так безупречна,
вздымалась грудь её, дыша,
белели плечи.

Лицо чудесной красоты
порозовело,
и были линии чисты
нагого тела.

Я для неё собрал букет,
ступая тихо –
хохлатка, донник, бересклет
и повилика.

Весь ворох сорванных цветов
и тонких веток
я положил у стройных ног,
вздохнув при этом.

Во мне метался чувства шквал,
я растерялся
и рот её поцеловал,
не удержался.

И вдруг увидел жгучий взгляд
волшебной силы,
и боль, как молнии разряд
меня пронзила.

Раздался очень жуткий крик,
на вой похожий,
она покрылась в тот же миг
гусиной кожей.

Шипели, булькали слова
речей поганых,
от них болела голова,
кружилась странно.

Потом, как змеи две руки
обвили шею,
и засверкали светляки,
повсюду рея.

Она тянула меня вниз,
к воде прохладной,
сопровождая свой каприз
игрой злорадной.

Ещё минута, я б навек
остался с нею,
но ведь русалки человек
всегда хитрее…

Март отливает витражи
с улыбкой ясной,
они не просто хороши,
они – прекрасны.

Спектральных тысячи цветов
соединились,
и в ледяной воде ручьёв
переломились.

Они – в ажуре облаков
и в тонких травах,
в сетях ветвистых ивняков,
корнях корявых.

В стволах проснувшихся берёз
и лип, и сосен,
в следах, что утренний мороз
на землю бросил.

В метаньях солнечных лучей,
что слепят, кружат,
бросая россыпь янтарей,
и в тёмных лужах.

И в бесконечности небес
ещё невзрачных,
с утра развесивших навес ,
почти прозрачный.

Шального ветра виражи,
капелей скерцо.
Блистают марта витражи
в раскрытом сердце.

Там меж зеленых берегов
река течет так живописно,
калины гнутся от плодов
и над оврагом стайкой виснут.

Конечно, есть колодец там
с водой прозрачной серебристой,
подземный холод даст губам,
и глубиной вздохнет лучистой.

А сколько же в лесу грибов –
маслят, боровиков, лисичек,
во мху же – красный, словно кровь
в обильных ягодах брусничник.

Спят пауки в своих шатрах
на чудо чудное похожих,
и соловьи поют в садах
рулады - гимны Славе Божьей.

Там церковь пращуров стоит,
давно заросшая, немая,
взглянув на этот жалкий вид,
все люди крестятся, вздыхая.

Но скоро вознесется храм
в честь новомучеников местных
и, может быть, расскажут вам
их путь последний жуткий крестный.

Мир поглотила чернота,
задув закат розовокрылый.
Ночь лужи тонким льдом покрыла
и перепутала цвета.

Все потеряло облик свой –
скамьи, фонтаны, клумбы, зданья,
от них остались очертанья,
чуть освещенные луной.

В такой глубокой тишине
все звуки резки и случайны,
и в каждом шорохе есть тайна,
необъяснимая вполне.

Пустые улицы длинны,
их фонари так тускло светят.
Ах! Эту ночь и не заметят
все те, кто спят и видят сны.

В час прощанья с ночью длинной,
видные едва,
вновь раскинут паутины
сети-кружева.

Посмотри, они повсюду,
зыбкие весы.
В них сверкают изумруды -
капельки росы.

Но, как только солнце сонно
оглядит простор,
вспыхнет золотом червонным
тонкий их узор.

И тогда уж чудо-нити
для неспящих нас
будут лучшим из событий
в этот ранний час.

Расплескало небо просинь,
подожгло лучей потоки,
смотрит, как ведьмачка Осень
кружит листья на дороге.
Ярко-рыжая красотка
в жёлтом платье с красной шалью
со стремительной походкой
и усмешкой под вуалью.
Слов старинных чернокнижных
она выучила много -
то ближайший лес распишет,
словно царские чертоги,
то туманы напускает,
чтобы было всё чудесней,
то дожди плясать заставит,
под ветов летучих песни.
Колдовские заклинанья
всю округу изменили,
к ледяной зиме хрустальной
сто тропинок проторили.

Слышишь, травы звенят на лугу
невидимок-цикад голосами,
мы их нежно погладим руками,
мы сомнём их с тобой на бегу.

Ночью землю закат обагрит,
мы придём в шелковистые чащи
и, вдыхая их запах пьянящий,
будем песни слагать до зари.

Пусть опять подожжёт окоём
на светлеющем небе рубины,
и тогда для подростка-рябины
мы сонеты свои пропоём

По вымокшему темному асфальту
опять спешу, усталая, домой,
и дождь звучит ломающимся альтом,
стуча в мой зонтик ярко-голубой.

Иду по лужам в плавающих листьях,
похожих на малютки-корабли,
и вижу: в небесах умытых чистых
летят куда-то клином журавли.

На обочине сельской дороги
полыхают в траве васильки,
цвет небесный похитив, далёкий.
И рождаются в сердце стихи.

Вижу берег речного затона,
в глубине гаснут звёзд огоньки,
гривы мочат усталые кони.
И рождаются в сердце стихи.

На заре оживает поляна,
открывают цветы лепестки,
льют росу молодые туманы.
И рождаются в сердце стихи.

Запах свежего сена струится,
на подворье поют петухи.
Спать пора, я не в силах ложиться.
Вновь рождаются в сердце стихи.

Сосны. Запахи тягучи,
ночь запуталась в ветвях.
Месяц тонкий и летучий,
искупал весь лес в лучах.

А светила вновь бессонны,
смотрят с чёрной высоты,
никнут травы, потаённо
прячут белые цветы.

Тишина звенит над миром,
что прозрачен, как хрусталь,
в ближнем озере застыла
глади синяя эмаль.

Вод пространство заискрило
и дарует красоту,
блещет, словно поглотило
пролетавшую звезду.

Растворится мрак под утро,
вспыхнет розами рассвет
и напишет перламутром
дня грядущего портрет.

По небесной незримой дороге
золотая комета летит,
вновь горбатится месяц двурогий
и округу собой серебрит.

Силуэты деревьев, как люди,
великанами тени легли,
ветер травы уснувшие будит,
наклонив их до самой земли.

Тишину, овладевшую миром,
всей душой очарованной пью,
и играет души моей лира
очень грустную песню свою.

За старинным курганом
то ли мрак, то ли синь,
по колено в бурьяне -
хороводы осин.
Всюду запах полыни,
даже горечь во рту,
и звенит рой осиный
в опустевшем скиту,
и в преддверии тайном
очень ранней зари
распевают хрустально
в темноте соловьи.

Вновь лето сбежало от нас далеко
девчонкой с босыми ногами.
Седою зимой всё вокруг обожгло,
и мёртвыми пахнет цветами.

В одеждах из крепкого белого льда
теперь и озёра, и реки,
кустарники вмёрзли в свои берега,
как будто застыли навеки.

И ветер морозный летает везде,
заснеженный мир полируя,
забывшей о жизни, немой красоте
свои раздаёт поцелуи.

А я вспоминаю полуденный зной,
леса в изумрудных уборах,
и луг от цветов голубой-голубой,
и дождь в бесконечных просторах.

Верю, что знает тебя мирозданье,
дом твой - подобье небесного рая,
вечность мне шепчет во сне заклинанья,
злится судьба, свои карты сдавая.

Смех твой в пространстве звенит бесконечном,
взгляд твой теряется в сотнях галактик.
Там, где я в платье стою подвенечном,
жизнью срываются с тайны печати.

Я тебя жду и предвижу, как сказку,
розу рощу в ожидании принца,
время сорвёт надоевшую маску,
скоро начнётся годов вереница.

Предстанет Ангел огнекрылый
на день назначенный и час
и Гнев Господень, как белила
из чаши выплеснет на нас
за то, что грех в себя впустили,
который знал ещё Адам,
за то, что идолам служили,
куря им в душах фимиам,
за то, что Истине солгали,
и Свет её во Тьме потух,
за то, что тело ублажали
и в нём распяли вечный дух.
Что предначертано, случится,
Господь всё знает наперёд,
и вавилонская блудница
в свой срок положенный падёт,
и будут молнии и громы,
и затемнение светил,
пример Гоморры и Содома
нас ничему не научил.
И вновь прольётся кровь пророков,
ключ кладязь бездны отворит.
Осталось ждать совсем немного,
уж скоро ангел вострубит.

Прибит закат к весенним небесам,
он, как Христос – задумчив и печален
и говорит о Вечности всем нам,
да, только мы его не понимаем.

Текут на землю яркие ручьи
горячей крови, трепетной и жгучей.
Прислушайся, здесь Истина звучит,
греховные пронзающая тучи.

Там, высоко – космический провал,
и тишина бездонная, как в склепе,
там Тот, кто мир из вечной тайны лепит.
Зачем? Никто из смертных не узнал.

О! Как покровы хочется сорвать,
но жалкий мозг не вынесет разгадки.
Мы с истиной века играем в прятки,
нам можно только жаждать, но не знать.

Лишь около, лишь с краю, лишь чуть-чуть,
незримый вирус тайны бродит в венах.
Как трудно нам, трепещущим и тленным,
в глаза слепые вечности взглянуть!

Какая осень! Ночи долги,
округа пламенем горит
и, разбиваясь на осколки,
дождь лужи серые рябит.

Он растревожен, он в печали –
забыть про лето нелегко,
боится, бедный, ведь не знает
о зимних вьюгах ничего.

И, как обиженный ребёнок,
он тихо плачет, одинок,
полупрозрачен, очень тонок,
до удивленья многоног.

Зима оденет вновь корону
и дождь, замёрзнув, полетит
остекленевший окрылённый,
и красотой обворожит.

Вокруг меня – бескрайние просторы,
темна вода проснувшейся реки.
Я слышу лип и кленов разговоры,
зашедших по колено в васильки.

С востока излучается сиянье
и ширится в потоке золотом.
Октябрьскою предутреннею ранью
играет осень с огненным конем.

Он бьет копытом, голову склоняя,
и искры рассыпаются вокруг,
листву пунцовой краской зажигая,
пятная рыжей охрой ближний луг.

Глаза – зеленей изумруда,
и мягче не сыщешь волос.
Ты – самое чудное чудо
из тех, что мне видеть пришлось.

Гибка и хитра, словно ласка,
попробуй тебя разгадать.
Ты – самая чудная сказка,
какую пришлось мне читать.

Тебе ещё только шестнадцать,
ты очень мила, говорят.
В кладовке игрушки пылятся,
в шкатулках браслеты лежат.

Дверь жизни распахнута настежь.
Смотри, сколько разных дорог.
Дай Бог тебе женского счастья
и радости дай тебе Бог.

Мальчик мой золотокудрый,
синий-синий взгляд.
Знаешь, я была немудрой
много лет назад.

И себя не понимала,
и судьбу — вдвойне,
но тебя предугадала,
видела во сне.

В радость детская безгрешность,
чистый лист — твори.
Принца сказочного внешность
из Экзюпери.

Жизнь твоя мою согрела,
разогнала мрак
тяжесть маленького тела
на моих руках.

Я хочу, чтоб ангел божий
смог тебе помочь.
Как две капельки похожи
ты и моя дочь.

Старый Леший мечтает под кленом,
смотрит в небо, на звезд огоньки,
что-то шепчет себе потаенно,
он – поэт, он слагает стихи.

И прекрасны лиловые травы,
и хрустально звенит тишина,
а на небе горит величаво
фонарем золоченым луна.

Леший щиплет косматые брови,
бороденку свою теребит.
Он не знает ни сна, ни покоя
и все ночи под кленом сидит.

На веку испытал он немало,
по лесам, по болотам бродил,
только Муза его избегала,
ла, и сам он ее не любил.

А теперь…Что же с ним происходит?
Он увидел во всем красоту:
в стайках быстрых стрекоз на восходе,
в дикой яблоне в пышном цвету.

Да, его восхищают туманы
и журчанье прохладных ключей,
паутин кружевные капканы
и небесные песни дождей.

И, привычки свои забывая,
он вплетает ромашки в венки.
Ему нравится участь такая.
он – поэт, он слагает стихи.

Что значит Бах, что значит совершенство?
Тоска, любовь, загадочность, блаженство,
иль душ незримых вечный диалог,
весь сотканный из прелести созвучий,
иль голос, что так радует и мучит,
как будто говорит с Голгофы Бог?

Не знаю, чем он тронул боль мою,
его душой я песнь свою пою.

Симфония Чайковского звучала,
как будто пел нам ангел высоты,
она нас прямо в души целовала,
чтоб помыслы всегда были чисты.

Вибрировала музыки громада,
усиливала чувства во сто крат,
эмоций вызвав мощное торнадо
и совести отчаянный набат.

Пой, гитара,- веселое, грустное,
хорошо мне с тобой говорить!
Ты своя, ты родная, ты русская,
как могу я тебя не любить.

Мне бы струны порвать серебристые,
чтобы сердце ты мне не рвала,
только вот на тебя, голосистую,
и подняться рука не смогла.

Ну, да что там? Играй, моя милая,
расплетай звуков звонкую вязь.
Переборов твоих с переливами
наконец-то душа дождалась.

И плыли звуки, так мягки,
рождаясь где-то,
бесполый голос пел стихи –
творенье Фета.

Он плакал у меня внутри,
рыдая даже,
просил меня: «в ответ гори!»,
он будоражил.

Вес мир насытил тот романс
нетварным светом,
ведь я познала резонанс
с душой поэта.

Не мог любить Тамару Демон,
не мог никак,
ошибся очень юный гений
в своих стихах.

Ведь падший ангел-одиночка,
злой враг зари
увидел только оболочку.
А что внутри?

Дрожит, поддавшись искушенью,
ее душа,
и с ней ли получать прощенье,
в ответ дрожа?

Один из праотцов Тамары –
грабитель сел,
вот потому сгустились чары,
и час пришел.

Все знают, точка невозврата,
конечно, есть,
а Демон понял бездны ада,
упав с небес.

Увы, не мог он измениться
и прежним быть,
всем, поклонившимся Деннице
не полюбить!