В земной комедии дель арте
всё перепуталось давно.
судьба шутом рядится, но
чужие сбрасывает карты.

И всё меняется тотчас,
и драма сердце разрывает,
и каждый роль свою играет,
что обновляется не раз.

Кому-то выпадает шанс,
другим отказано в везенье,
ведь не случайно при рожденье
разложен роковой пасьянс.

И здесь программа бытия
отражена в небесном шифре,
всех ключевых коллизий цифры,
в которых истина своя.

Ты на проверке, Человек,
актёрствуй же во что попало,
у смертных времени так мало,
и так неоднозначен грех.

Талант свой вычерпав до дна,
в последний миг войдёшь без маски,
и навсегда смешает краски,
даруя вечность, тишина.

Бродит вирус в темных венах,
не лечи меня, творец,
на терновый, на венец
соглашаюсь неизменно.

О, как хочется страдать,
боль души своей приемлю.
Я пришла на эту землю,
чтоб писать, писать, писать.

Пусть же рядом – никого,
пусть никто не понимает,
для чего напечатляет
дух на жизнь мою тавро.

Аномальность бытия -
тяготенье темной плоти.
но умру, и на свободе
будет истинное "я".

На резном дубовом троне
он - велик.
В золотой сидит короне
царь-старик.

И, сухой рукой сжимая,
меч кривой,
плечи девы обнимает
молодой.

Очень юная царевна
так грустна
и напором многодневным
сражена.

Да, богат жених кровавый
и седой,
и трясёт своей лукаво
бородой.

Сколько пленниц здесь томилось –
жуть и страх,
сколько золота скопилось
в сундуках!

Залы замка так суровы
и тихи,
в них - железные засовы
и замки.

У бессмертного на связке –
сто ключей,
ведь хозяин этой сказки
злой Кощей.

На дереве жизни – две птицы,
две юные девы сидят.
Ах, как же похожи их лица
и как различается взгляд!

Одна - грустноокая Сирин,
она потемнела от слёз,
другой – жизнерадостно имя,
как арфы напев – Алконост.

Что ж, каждый из мира живущих
пернатых созданий встречал,
мёд радости, в душу текущий
и горечь потери вкушал.

Да, сёстры всегда распевали,
одна - о счастливейших днях,
другая – о скорбной печали,
страданьях, разбитых сердцах.

Мы все попадали под чары,
в их власти - годов череда.
Нельзя разлучить эту пару,
они будут рядом - всегда.

Ещё не наступил рассвет,
дрожат слоистые туманы
река поверхностью стеклянной
поймала лёгкий лунный свет.

Чуть розовеет неба свод,
день очень скоро возродится.
Несет царевича с жар-птицей
ковёр, как чудо-самолёт.

Везёт ликующий герой
добычу, клада драгоценней,
нет птицы краше во вселенной,
такой, как эта – золотой.

Теперь - домой, вперёд, вперёд,
очнётся ото сна природа,
и сов, боящихся восхода,
вновь солнце яркое вспугнёт.

На картину Васнецова Царевна Несмеяна
И хороша, и не глупа,
но всё немило,
её столикая толпа
не рассмешила.

Она заплакана, бледна
и смотрит грустно,
глубокой горечи полна
на троне узком.

Глаза красавицы пусты,
унылы даже,
а скоморохи и шуты
поют и пляшут.

Царевна юная свежа,
но так бесстрастна,
болит и мается душа
в тоске напрасной.

Идут потоком женихи
в заморских платьях,
чтоб попросить её руки,
раскрыть объятья.

Зачем они собрались тут,
терпя напасти,
наверное, богатства ждут
и царской власти.

Но их невеста холодна,
о чём-то тужит,
она совсем не влюблена,
ей муж не нужен.

Идут уныло день за днём,
как год, недели,
и лишь хохочет за окном
в веселье челядь.

Ты, Несмеяна, приготовь
для счастья душу,
придёт к тебе ещё любовь,
печаль разрушив.

О, мягкотелый мой Пьеро,
всегда набитый разным вздором,
наш мир закончился раздором,
что чувства выкрасил пестро.

Мне трудно их расшифровать,
не уловить, пожалуй, смыслы,
они в безвременье повисли.
И пьесу не переиграть.

Ты в клетках памяти живёшь,
уйдя давно, утратив тело.
Я разлюбить тебя успела,
но не простила твою ложь.

Её, как стыдное тавро
ты выжег на душевных ранах.
О, мягкотелый мой Пьеро,
унылый шут из балагана.

Плоти Смерть всегда алкала –
жуть,
у неё в глазах шакала –
муть.

Все из нас увидят этот
взгляд.
Есть вопросы, нет ответов,
брат.

Не осмыслить Смерть, как нужный
акт,
к ней нельзя быть равнодушным –
факт.

Ну, а те, кто не исчез
во мгле,
будут ждать приказ Небес
Земле.

Куст, как сиреневый букет –
весь красота и пышноцветье,
его целует майский ветер,
и им любуется рассвет.

Кистей роскошных аромат
легко дурманит всю округу,
и птицы шустрые друг другу
о чём-то радостно свистят.

И на скамеечке в саду
сегодня не хватает места.
Вам тоже будет интересно
увидеть эту красоту.

Весну преследуют дожди,
ведь небо тучам в плен попало,
оно от слёз уже устало
и ждёт просвета впереди.

И пусть потоками лучей
пятнает солнце всю округу,
целуя землю. Как супругу,
пропавшую на много дней.

Повсюду – тонкий аромат,
цветенье пышное повсюду,
и зелено от изумрудов,
что в травах и в листве горят.

И голубой сапфир небес
потоки солнца источает,
лучи на гранях преломляет,
светя сквозь облаков навес.

И яркой земляники цвет
в лесу то красен, то малинов,
и рдеют ягоды-рубины,
как фей рассыпанный браслет.

А росы утренней порой
алмазов множеством сверкают
и мир роскошный отражают
с его безмерной красотой.

Сивка-бурка молодой
хвост по ветру распускает,
он запущенной стрелой
к небесам легко взлетает.

Хоть высок тот царский терем,
конь парит орлу под стать,
можно в губы целовать
лучшую из всех царевен.

Наш седок красив и статен,
не сыскать такого враз,
с блеском ярко-синих глаз,
в дорогом заморском платье.

Хоть на капельку продлить
то, чего не может быть
нам, конечно, невозможно,

но мгновенье подарить,
волшебство остановить
смог талантливый художник.

Судьбу испытывать желая,
Вы черный вытянули фант,
ведь Вам посланником из рая
большой дарован был талант.

Всегда был Ваш прекрасен облик,
потомок голубых кровей,
и чудится короны отблеск
на пышном кружеве кудрей.

С Любовью Вы венчались в храме,
и слушали колокола,
но всюду тень Прекрасной Дамы
за Вами следовать смогла.

Вы уходили с ней в аллеи,
во тьму, в метели, в чудеса.
Костры из нежности горели,
сны уносились в небеса.

Вы зрели вечности порталы,
нездешний нежилой чертог
и, создавая идеалы,
звенел Ваш стихотворный слог.

Вы долго уходить не смели,
но слабла, ослабла с плотью связь,
и та, которую воспели
вас наконец-то дождалась.

Я нарисую полихромный
волшебный мир.
Он будет ярким и огромным
и ввысь и вширь.
Пусть в нем живут единороги
в глуши лесов
и сторожат ручьев истоки
и родников,
пусть ветки пальм, качаясь, гнутся
от райских птиц,
и путти весело смеются
в цветах лакриц.
Там истекают соком фрукты
густым, как мед,
и отливает перламутром
весь небосвод.
И сотни розовых фламинго
в лазури вод,
как разноцветные картинки
среди болот.
Там день и ночь висят лемуры
среди листвы,
и попугаи-балагуры
всегда резвы,
озер гигантские алмазы
сулят покой,
там много рыбы пучеглазой
и золотой,
в садах, кружась, порхают феи,
дразня стрекоз,
их крылья маленькие реют
над морем роз.
А в гнездах ночью дремлют гномы,
как в гамаках,
держа кирки и камнеломы,
в чудесных снах,
и улыбаются их лица,
и каждый рад,
когда вдруг в руки заструится
несметный клад.
Там нет ни горя, ни трагедий,
нет тьмы, лишь свет,
там нет времен, пустых столетий,
и смерти нет.

Кладбищенская пышная сирень
раскидиста, кудрява и душиста,
и кисти всех оттенков аметиста
чудесную рождают полутень.

Вокруг хрустально виснет тишина,
лишь изредка посвистывают птицы,
с крестов глядят внимательные лица,
как будто их встревожила весна.

Вот девушка небесной красоты
в расцвете полном юности беспечной,
мне кажется, к ней льнут живые свечи –
большие ароматные цветы.

Я чувствую, как дрогнула душа
и начала метаться и томиться.
Сирень же жаждет счастьем насладиться
и как она сегодня хороша!

И будешь ты в платье белом
летать на чужом пиру
веселой и загорелой.
Ты будешь, а я умру.

Духи твои будут тонки,
а голос и чист , и юн.
Похожая на ребенка,
шум шелка, и рокот струн.

Я стану за гробом помнить
прощальный твой поцелуй.
В ночном полумраке комнат
танцуй, без конца танцуй.

Пусть кудри небрежно вьются,
и бледен лица овал,
пусть мертвые остаются,
живые спешат на бал.

Но дома, бродя в халате,
ты долго не будешь спать,
листая стихов тетради,
стихов, что писала мать.

Дождь струится прозрачным потоком,
поливая осеннюю ночь.
Сном забывшись по-детски глубоким,
спит моя пятилетняя дочь.

Смяты бантики в тонких косицах,
заяц плюшевый брошен на стол.
Что тебе, моя девочка, снится,
кто из сказки сегодня пришел?

По постели раскинулась сладко,
обхватила подушку свою.
Одеяло поправлю в кроватке,
в кружку сладкого морса налью.

Сяду в кресло, к ребенку поближе.
Надо меньше куда-то спешить,
чтоб нечаянно был не обижен
мир наивной и хрупкой души.

Тихо в доме – ни крика, ни смеха,
Наступил долгожданный покой.
Спи, нужна тишина человеку.
Спи, а я посижу над тобой.

Сивка-бурка молодой
хвост по ветру распускает,
он запущенной стрелой
к небесам легко взлетает.

Хоть высок тот царский терем,
конь парит орлу под стать,
можно в губы целовать
лучшую из всех царевен.

Наш седок красив и статен,
не сыскать такого враз,
с блеском ярко-синих глаз,
в дорогом заморском платье.

Хоть на капельку продлить
то, чего не может быть
нам, конечно, невозможно,

но мгновенье подарить,
волшебство остановить
смог талантливый художник.

На картину Васнецова Кощей
На резном дубовом троне
он - велик.
В золотой сидит короне
царь-старик.

И, сухой рукой сжимая,
меч кривой,
плечи девы обнимает
молодой.

Очень юная царевна
так грустна
и напором многодневным
сражена.

Да, богат жених кровавый
и седой,
и трясёт своей лукаво
бородой.

Сколько пленниц здесь томилось –
жуть и страх,
сколько золота скопилось
в сундуках!

Залы замка так суровы
и тихи,
в них - железные засовы
и замки.

У бессмертного на связке –
сто ключей,
ведь хозяин этой сказки
злой Кощей.

Заросший шерстью, угловатый,
совсем мужлан
сидит один в траве примятой
двурогий Пан.

Я нахожу немного жутким
его на вид,
и лишь глаза, как незабудки
(у ног-копыт).

Тоска, разлитая в закате,
свирель в руках,
и боль в его зверином взгляде –
потери страх.

Шуршат у озера тростинки,
бегут года,
его судьба - любить Сирингу
всегда, всегда.

Мысли, возникшие после просмотра картин Ватто
Ожерелья водоемов,
песни птиц над сводом кущ,
на беседках потаенных
извивающийся плющ.

Средь невиданных растений,
кружева плетущих лоз
дух захватит от кружений
бледно-розовых стрекоз.

У подножий изваяний
древнегреческих богов -
позолотой начертанья
поучительных стихов.

Здесь замедленное время
превратит минуты в год,
чтоб десятки воплощений
ты изведал наперед.

В горностаях и в короне,
и в брабантских кружевах
будешь царствовать на троне,
стиснув скипетр в руках

В яркой шляпе с бубенцами
превратишься ты в шута
и священником во храме
будешь славу петь Христа.

Станешь ты пажом послушным,
подносящим веера,
соблазнителем пастушек,
тучным поваром двора.

То в карете выезжая
на роскошные балы,
то до блеска натирая
мозаичные полы,

то раскидывая карты
у цыганского шатра,
то пуская вверх петарды
для потехи до утра

ты познаешь цену счастья,
смысл жизни без невзгод,
славы, золота и власти
бесконечный хоровод.

Ты почувствовать сумеешь
фальшь галантную любви,
во дворцы откроешь двери
то в свои, то не в свои.

Среди вечных наслаждений
без волнений и обид
в карусели развлечений
жизнь беспечно пролетит

Ожерелья водоемов,
песни птиц над сводом кущ,
на беседках потаенных
извивающийся плющ.

Средь невиданных растений,
кружева плетущих лоз
дух захватит от кружений
бледно-розовых стрекоз.

У подножий изваяний
древнегреческих богов -
позолотой начертанья
поучительных стихов.

Здесь замедленное время
превратит минуты в год,
чтоб десятки воплощений
ты изведал наперед.

В горностаях и в короне,
и в брабантских кружевах
будешь царствовать на троне,
стиснув скипетр в руках

В яркой шляпе с бубенцами
превратишься ты в шута
и священником во храме
будешь славу петь Христа.

Станешь ты пажом послушным,
подносящим веера,
соблазнителем пастушек,
тучным поваром двора.

То в карете выезжая
на роскошные балы,
то до блеска натирая
мозаичные полы,

то раскидывая карты
у цыганского шатра,
то пуская вверх петарды
для потехи до утра

ты познаешь цену счастья,
смысл жизни без невзгод,
славы, золота и власти
бесконечный хоровод.

Ты почувствовать сумеешь
фальшь галантную любви,
во дворцы откроешь двери
то в свои, то не в свои.

Раздумье свойственно любому,
куда идти, чего желать,
с судьбой в рулетку поиграть,
как это близко, как знакомо.

Мы часто выбираем путь
неправедный и тупиковый.
Мой витязь, разве Вы готовы
к прямой погибели свернуть?

Что ж, судьбоносность бытия,
пожалуй, многих подводила,
ломала, мучила, губила,
лишь обещаньями дразня.

Не отдавайся, богатырь,
на волю случаю слепому,
брось этот страшный незнакомый,
давно заброшенный пустырь.

Зачем тебе неравный бой,
исход которого известен,
так будь перед собою честен
и поворачивай домой!

Сивка-бурка молодой
хвост по ветру распускает,
он запущенной стрелой
к небесам легко взлетает.

Хоть высок тот царский терем,
конь парит орлу под стать,
можно в губы целовать
лучшую из всех царевен.

Наш седок красив и статен,
не сыскать такого враз,
с блеском ярко-синих глаз,
в дорогом заморском платье.

Хоть на капельку продлить
то, чего не может быть
нам, конечно, невозможно,

но мгновенье подарить,
волшебство остановить
смог талантливый художник.

Ещё не наступил рассвет,
дрожат слоистые туманы
река поверхностью стеклянной
поймала лёгкий лунный свет.

Чуть розовеет неба свод,
день очень скоро возродится.
Несет царевича с жар-птицей
ковёр, как чудо-самолёт.

Везёт ликующий герой
добычу, клада драгоценней,
нет птицы краше во вселенной,
такой, как эта – золотой.

Теперь - домой, вперёд, вперёд,
очнётся ото сна природа,
и сов, боящихся восхода,
вновь солнце яркое вспугнёт.

На чердаке сарая
скрывался целый мир,
там мы с тобой играли,
забыв уют квартир.

Притихшие, сидели,
часами глядя вдаль,
и ласточки звенели,
летя в небес эмаль.

Под обветшавшей крышей
мы забывали всех,
возможно, кто-то слышал
счастливый детский смех.

Внизу был пруд чудесный
с коричневой водой,
нам было интересно
спугнуть его покой.

Лягушки и тритоны,
стрекозы, плавунцы,
купавки, их бутоны,
подводные дворцы.

А впереди – дубравы
цветная полоса,
картиной величавой
лилась она в глаза.

Весь лес мы изучили,
ведь, не жалея ног,
тропинки исходили
и вдоль, и поперёк.

Но с высоты сарая
он был совсем иной,
маня и поражая,
безмерной красотой.

Чудачка, хохотушка,
вновь в памяти мелькни,
любимая подружка,
ты помнишь эти дни?

Ты наивнее был и моложе,
все секреты лишь мне доверял,
друг из детства — Серёга, Серёжа,
неосознанный мой идеал.

Ах. какой ты был юный и милый,
это помню я через года,
но, как парня, тебя не любила,
не желала тебя никогда.

Ты ведь будничный, близкий, привычный,
без загадок и прочих затей.
Мне казался другой необычным,
затмевавшим всех в мире людей.

Жизнь всех нас разобидела позже,
но обиды тебе по плечу.
Друг из детства, Серёга, Серёжа,
как тебя я увидеть хочу!

Сладко, приторно, тревожно
пахнет вишня, цвет роняя,
аромат — подарок мая
щедро льёт волной роскошной.

Что ж её преобразило,
красоту усилив кратно,
яркой сделало и статной?
У кого такая сила?

Ну, конечно, это — солнце,
и дожди. и тёплый ветер.
Да, они за все в ответе,
слуги мая-чудотворца.

Зинаида Владимировна Миронова
Вишня юная проснулась,
всей округе улыбнулась.

Словно в зеркальце украдкой
в ближний прудик заглянула,
потянулась сладко-сладко,
отраженью подмигнула.

В мир роскошный, в мир зелёный
соловей влетел влюблённый1.

И красавица вздохнула,
кудри-ветви поправляя,
взглядом в небе утонула
и заслушалась, мечтая.

Птица, видимо, задела
ту струну, что в сердце пела.

«Как чудесно жить на свете!» -
вишня, радуясь, сказала,
ей в ответ бродяга-ветер
прошептал:«Ты взрослой стала».

Клото над нитью склонилась моей,
тихо прядет и прядет.
Не оборви ее волей своей,
пусть твоя прялка поет.

Молча Лахесис мой жребий земной
к урне склонясь, достает.
Вытащи, милая, верной рукой
жизнь без тоски и забот.

Атропос в книгу великой судьбы
Вносит, устало, меня,
и шелестят золотые листы,
вечную тайну храня.

Попасть в эпоху рококо,
быть состоятельным при этом
и жить приятно и легко
в среде двора Антуанетты.

Носить раздушенный парик
и жюстокор с огромным бантом,
блистать единственным талантом –
быть слишком острым на язык.

Любить, страдая – моветон,
всё это лишнее в постели,
предпочитает Трианон
беспечность, лёгкость и веселье.

Свет создаёт свои клише,
все падки на его приманки –
роскошный веер сам Буше
твоей распишет содержанке.

За жизнь роскошную свою
нужды и горя не узнаешь –
за луидоры подвигаешь
к камину кресло королю.

Умрёшь и душу позовут
в обитель вечную печали.
Ах, вы туда уже попали
все те, кто так был счастлив тут.

Расплавляется плотское время,
утекая в чужие миры,
его игры с сознаньем стары,
это знает адамово семя.

В деформации наших часов
не желает присутствовать вечность,
мы привыкли считать быстротечность
за привычную меру весов.

Ведь для каждого стрелка бежит
с ускорением разным по кругу,
кто из смертных не думал с испугом,
скоро ль будет исчерпан лимит.

Время тает у нас на глазах
в прошлом, будущем и настоящем
и предстанет однажды летящим
серафимом на мощных крылах

Конь бледный взвился на дыбы,
он пострашнее, чем горгульи,
и пятитонные слоны
шагают на ногах-ходулях.

Ужасен преисподней зов,
скрипя, раскрылись двери ада,
и леденеет в жилах кровь
в разгар бесовского парада.

Сам Люцифер дарует власть,
награды, россыпи сокровищ;
блудниц безудержную страсть,
томящихся в плену чудовищ.

Забудь о том, что есть Господь,
здесь торжествует только тело,
все наслажденья — через плоть,
что в искушеньях преуспела.

Не каждый может устоять
перед безумием напора,
ведь стоит только пожелать,
и всё свершится очень скоро.

В соблазне — тысячи личин,
в них очень хочется всмотреться,
мильоны женщин и мужчин
им отдавали своё сердце.

Но Голос слушая с Небес
среди греховных какофоний,
Святой протягивает Крест
так и не дрогнувший Антоний.

Грачи прилетели, грачи прилетели,
хрустально поют на картине капели,
и снег оседает – прощайте метели,
рыданья февральских ветров надоели.

Пока ещё смотрит деревня угрюмо,
за зиму отвыкнув от гама и шума,
берёз оголённых безрадостны думы,
пора уловить бы цветенья парфюмы.

Зелёные шали им будут по нраву,
а нынче они и стары, и корявы.
Пусть гнёзда грачей все в листве, как в оправе
вдруг солнцем зальются, взошедшим во славе.

Мир души так прозрачен и тонок,
что коснись – разобьётся тотчас,
я не знала любовных законов,
только бредила просинью глаз.

Лишь писала за строчкою строчку,
не задев золотую струну,
и любила твою оболочку,
не заглядывая в глубину.

Среди заросших лебедой,
всегда петляющих тропинок,
срывая хлопья паутинок,
бродили долго мы с тобой.

И солнца легкие лучи
в глазах, играя, танцевали,
и блики быстрые бросали
в ладони наши, как мячи.

Мир пел и цвел для нас двоих,
и скуке не было в нем места,
но я была чужой невестой,
и дома ждал меня жених.

Ты мне не друг, ты мне не враг,
ты мне не муж и не любовник.
В моем венке — душистый мак,
ну, а в твоем венце — терновник.

Я так привыкла жить одна,
не вспоминать о том, что было.
Мне полюбилась тишина,
а мир страстей я разлюбила.

Что ж, слишком искренней была
и слишком много спела песен.
Я десять лет тебя ждала,
и ты мне стал неинтересен.

В начале было все не так,
ты был мне муж, потом любовник,
тебя венчал душистый мак,
ну, а меня колол терновник.

Не нужно на меня смотреть,
я силу чувствую во взгляде,
не попадусь (чего же ради?)
в тобой расставленную сеть.

И не бери моей руки,
твоя ладонь меня тревожит –
передается через кожу
преддверье будущей тоски.

Прошу молчи, не говори,
не обольщай меня словами.
А вдруг проскочит между нами
случайно молния любви?

Ты долго-долго на меня смотрел,
я вслушивалась в чувства глубину.
Там камертон разбуженный звенел,
настроенный на общую струну.

Ты говорил, и отвечала я,
все звуки попадали в резонанс.
Любовь слагала снова для себя
старинный и неслыханный романс.

И было нам, двоим, так хорошо,
что лучшего не стоит и желать,
ведь, наконец-то ты меня нашел,
чтобы потом однажды потерять.

В глаза опрокинулось небо
печальной своей чернотой,
лицо, как божественный слепок
волнует своей красотой.

Я чувств очарованных свиток
читаю во взглядах твоих,
и душ наших сплавленных слиток
мерцает в глубинах ночных.

А долгое наше молчанье,
а чудный во тьме силуэт
у нас вырывают признанья,
которых прекраснее нет.

Ты можешь нам, зима, помочь,
отдай коней твоих крылатых,
и мы на них умчимся прочь
в твои студёные палаты.

Мы не вернёмся ни за что
в тот мир, который нас осудит,
простор из ледяных цветов
для нас красивой сказкой будет.

Пусть кони резвые летят,
их не обгонит даже ветер,
мы не оглянемся назад
и затеряемся в рассвете.

Грачи прилетели, грачи прилетели,
хрустально поют на картине капели,
и снег оседает – прощайте метели,
рыданья февральских ветров надоели.

Пока ещё смотрит деревня угрюмо,
за зиму отвыкнув от гама и шума,
берёз оголённых безрадостны думы,
пора уловить бы цветенья парфюмы.

Зелёные шали им будут по нраву,
а нынче они и стары, и корявы.
Пусть гнёзда грачей все в листве, как в оправе
вдруг солнцем зальются, взошедшим во славе.

Порхают прозрачные феи
меж бабочек, пчел и стрекоз.
Их тонкие крылышки реют
над гроздьями алыми роз.

Затихли крикливые гномы,
расселись уютным кружком,
чтоб чистить для эльфов короны
речным золоченым песком.

Здесь музыку ветер играет
на тонких былинках травы,
и ноты паук заплетает
росой в голубые шатры.

Все-все обитатели леса
в краю заповедном сошлись,
и даже лесная принцесса
а с ней - заколдованный принц.

В глаза мне смотрит мой двойник,
глазами целясь,
я подавляю злобный крик,
вся жизнь – бесцельность.

Своей души пищу портрет,
пророча вздорно,
есть только снежно-белый цвет,
и только черный.

Я ненавижу черноту,
мое проклятье.
Двойник со мной, опять иду
в его объятья.

В розовых ангельских пальчиках -
лилии-колокола.
Плоть у цветов так бела –
дар нерождённого Мальчика.

Голос, как пение птиц,
тембр неземного созданья,
вспомни Святое Писанье,
в нём Ты Царица цариц.

Многое знать не дано,
сердце, забившись, подскажет –
в евхаристической чаше
будет кроваво вино.

Кротости тихи чертоги,
ныне предчувствуешь Ты
свет Вифлеемской Звезды,
жертвенный крест на Голгофе.

Тело твоё как хрустальный
хрупкий чудесный сосуд
скоро наполнится тайной,
тайной, которую ждут.

Набитый автобус, толкучка и ропот,
я еду домой после трудного дня,
и вдруг настигает волнующий шёпот,
он властно зовёт, проникая в меня.

И сразу сливаются вещи и лица.
и вижу, и слышу я только одно:
то рифму, что рядом незримо таится,
то слово, что мне написать суждено.

И, как нуль-пространством охваченный атом,
Вхожу в иновремя свободно, легко.
Моя оболочка как будто бы рядом,
Но чувствую я, что она далеко.

Тот мир по иным существует законам,
трёхмерность пространства ему не нужна.
Себя ощущаю его эмбрионом,
рождая стихи, я рождаюсь сама.

Мне так хорошо в этом мире непрочном,
стою одиноко, вокруг – пустота.
И вновь возникает за строчкою строчка.
Набитый автобус, галдёж, суета…

Что заключил в себе Тот свет,
не скажешь сразу.
На это есть один ответ –
оживший Лазарь.

Что чувствовал свободный дух
над телом мёртвым?
Так каково воскреснуть вдруг
на день четвёртый?

Опять прийти в свой старый дом,
воды напиться,
услышать вдруг, как за окном
щебечут птицы,

в молитве трепетно сложить
свои ладони
и мир земной соединить
с потусторонним.

И твёрдо знать, наверняка,
здесь не впервые
в одеждах грубых бедняка
стоит Миссия.

О! Лазарь, увидавший вновь,
как меркнут розы,
в тебе тогда струилась кровь
метаморфозы.

Ты дважды смерть увидел, но,
с одра встающий,
ты понял всё, что не дано
понять живущим.

Свободны мы в добре и зле
и не случайно -
всё, что провиделось тебе
для нас всех – тайна.

Расплавляется плотское время,
утекая в чужие миры,
его игры с сознаньем стары,
это знает адамово семя.

В деформации наших часов
не желает присутствовать вечность,
мы привыкли считать быстротечность
за привычную меру весов.

Ведь для каждого стрелка бежит
с ускорением разным по кругу,
кто из смертных не думал с испугом,
скоро ль будет исчерпан лимит.

Время тает у нас на глазах
в прошлом, будущем и настоящем
и предстанет однажды летящим
серафимом на мощных крылах

Полюби меня, зеленоокий,
полюби, ещё не знавший мук.
Я хочу под взглядом, как под током
в плен попасть красивых твоих рук.

Я хочу тропинкой потаённой
приходить к тебе по вечерам,
чтобы плыл закат на небе сонном,
падал ярким пурпуром к ногам.

Дай и мне наполнится любовью,
вспыхнуть от нетварного огня.
Пусть опять стоит у изголовья
Муза, позабывшая меня.

Ты далеко, ты страшно далеко,
и глаз твоих померкла синева.
Казалось, чувство было глубоко,
на уровне духовного родства.

Как будто плотный полог темноты
судьба своей задёрнула рукой,
и не вглядеться в мир, где дышишь ты,
где нынче существуешь не со мной.

Приходит сон, что мир преобразит,
любовью, словно арфой запоёт,
воспоминанья голубь прилетит,
отнимет одиночество моё.

Вибрирует, сжимается пространство,
в сознанье – боли выраженный сдвиг,
и рвет накал пронзительного транса
взрывающий весь мир безумный крик.

Искажено, отвергнуто, разбито
само существование сейчас,
и вывернуты бешено орбиты
от ужаса ослепших белых глаз.

В ответ, крутясь, пульсирует природа
контрастным отрицанием цветов,
и в ритме окровавленного фьорда –
небесный хаос рваных облаков.

Внутри душа ломается и стонет,
и тело каждым атомом дрожит,
растоптаны, отторгнуты законы.
Ну, разве можно это пережить?

Волшебница злая с корявой клюкой,
в горах упреждая восход,
то травы срывает костлявой рукой,
то ягоды волчьи берет.

Уж полную торбу заветных корней
старуха себе набрала.
чтоб зелье готовить в хибаре своей
все утро она не спала.

В долину спускается, грозно кряхтя,
по узкой тропинке спешит,
зрачки ядовито округу сверлят,
и губы усмешка морщит.

Оборотень! Дьявол!
Слышишь, уходи!
Я любовь искала
не в твоей груди.

Не смотри, постылый,
Боль перемогу.
Хватит моей силы
отказать врагу.

Колдовские корни
и трава плакун
не присушат, черный
мрачный ворожун.

Не боюсь, лукавый,
зелья не готовь,
с кубками отравы
не сольется кровь.

Пусть тоска-хвороба
нечисть изведет,
горестная злоба
заживо сожжет.

Отступись! Покуда
Сам перед тобой
не явился чудом
ангел голубой.

Мой дом закрыт на сто ключей,
и сто замков висят на двери,
в нем окна все заледенели,
чтоб был не виден мир людей.

Мне хорошо среди картин,
давно нечитанных романов
и статуэток, и диванов
хранить духовный карантин.

И только редкие звонки,
подчас терзающие душу
способны мой покой разрушить
и спровоцировать грехи.

И шевельнется древний змей,
и ангел отлетит, рыдая,
и ад закроет двери рая
на сто потерянных ключей

В наряде ярком Коломбины
из дома в полночь выхожу,
взгляд уперев в чужие спины,
по темным улицам брожу.

Увы, никто и не заметит
ни розу пышную в руках,
ни пояс, вышитый в корсете,
ни кружева на рукавах.

Я отражаюсь в сотнях стекол
то лишь лицо, то в полный рост.
О, Боже! Как мне одиноко,
как неуютно мне, до слез.

Сквозь облетевшие румяна
вновь проступает бледность щек.
Вот кто-то жуткий, кто-то странный
скабрезный шепчет мне стишок.

И я отшатываюсь к стенам.
Повсюду только мрак один.
Быть может, под ногами сцена,
а это – новый Арлекин?

Актер подмостки не бросает,
когда последний дан звонок.
Рука сжимает и сжимает
уже увянувший цветок.

Трагикомическое действо
играю, плача и шутя.
Я выбираю лицедейство
и отрекаюсь от себя.

Здесь из бумаги все короны,
и вместо слез течет вода.
Здесь шут сидит на царском троне,
читая реплики с листа.

Здесь каждый день меняют маски,
безумцы завтра так мудры,
здесь все кинжалы безопасны,
и из картона топоры.

Здесь умирают в луже крови
с казенным запахом чернил,
здесь бьется Ненависть с Любовью,
покуда им хватает сил.

Здесь Куртизанка и Бродяга
танцуют в паре болеро.
Спаси, спаси меня из мрака
Так и не встреченный Пьеро.

Шум стоит у Иордана –
тесно тут,
крестится от Иоанна
божий люд:
судьи, сборщики налогов,
кузнецы
и прислужники в чертогах,
и писцы,
торгаши и земледельцы,
пастухи,
лавок ловкие владельцы,
рыбаки,
корабельщики, солдаты
и врачи,
рядом – нищие в заплатах,
богачи
и хозяин, и работник,
и портной,
и совсем обычный плотник
молодой.
Смотрит пристально Предтеча
(Бог един!),
как ему идёт навстречу
Божий сын.

Освятились нынче воды
и сердца.
И услышали народы
глас Отца.

Солнца круг вверху разлился
горячо,
белый голубь опустился
на плечо.

Душ небесная обитель
распахнись,
к нам сюда пришёл Спаситель,
дождались.

Аллилуйя, аллилуйя
до небес.
Сквозь столетия целую
Его крест.

Стихи, как чудо всем принадлежат,
для всех готовы радостно раскрыться,
с любой душой нерасторжимо слиться,
эмоций вызвав яркий звездопад.

Поэт их из души своей исторг,
себя в творца преобразив на время.
Он видит в жизни, как в большой поэме
и боль, и смех, и слезы, и восторг.

Ангел мой розово-крылый,
плачущий золотом слез,
я в твоем сердце хранила
ворох алеющих роз.

Преданный, кроткий и нежный,
очень желанный, святой,
ты добротою безбрежной
щедро делился со мной.

Долгие сильные взгляды
в душу смотрели мою.
я ощущала, что радость
мира небесного пью.

Ты улетал ненадолго
и возвращался во сне,
хрупкого счастья осколки
склеивал часто во мне.

Ты меня снова покинул,
помни, что я тебя жду.
Не оставайся с другими,
не обрекай на беду.

Я не одену власяницу,
и в тесной келье не умру,
я с тёмным злом должна сразиться
в людском миру.

Ведь ангел мой высокоростый,
в сиянье свеч,
в уста вложил мои преострый
духовный меч.

Он так горяч, что кровь вскипела,
как от огня,
но ты не зря, Хранитель Белый,
избрал меня.

Пусть я слаба и небезгрешна,
нехороша,
но хочет истины нездешней
моя душа.

Ты не ошибся, Небожитель,
да, страшен враг,
но я детей своих учитель,
мой меч – в устах.

Все покинут меня, только ты никогда не покинешь,
только ты все поймешь и меня пожалеешь, любя.
Свою песню пою, уверяясь, что Ты не отринешь,
свою песню пою о Тебе, пред Тобой, для Тебя.

Знаешь, Закланный Агнец, в одеждах пурпурных и белых,
за меня испытавший позорную жуткую смерть,
прикоснуться к Тебе я своею душой не сумела
и глазами в глаза, согрешив, не смогла посмотреть.

Ты – за тонкой чертой, разделяющей так нерушимо,
я к потиру иду, чтоб вкусить Твою плоть, Твою кровь.
Умоляю Тебя, не неси все светильники мимо
и на брачный свой пир позови меня гостьей, Господь.